А любовь никогда не перестает

Окончание. См. № 30 за 2002 г.

А зачем это вам? – она подозрительно оглядела наши коленки.

– У нас раненая птица, мы должны ее спасти!

– А ну-ка покажите, я сама разберусь, что с ней делать.

Поверив, мы отвели ее под дерево, где в холодке оставили птицу.

– Ой, какая красивая! – воскликнула в изумлении тетя Тамара. Она наклонилась, взяла ее в руки, стала разглядывать. Потом подняла ее раненое крыло, увидела кровь, червей, на нее пахнул тяжелый запах гниения. – Фу, гадость какая, – вскрикнула она от неожиданности и с отвращением, – ее надо немедленно выбросить!

– Отдай, отдай, – жалобно заныли мы хором, – мы ее вылечим!

– И не подумаю, еще заразу какую подхватите! – она оттолкнула наши руки и куда-то, сама еще не решив, направилась.

– Отдай! – закричали мы, хватая ее за подол платья и изо всех сил стараясь удержать. – Она наша, мы ее спасем!

И тогда тетя Тамара, которая из-за своей полноты и из-за осознания того, что она жена майора, обычно ходила медленно, степенно, здесь, резко оттолкнув нас, ускорила шаги, а потом побежала в сторону уборной. Все произошло в одно мгновение: она повернула щеколду, рванула дверцу и бросила птицу в дырку сидения.

– Всякую инфекцию в дом носят! Идите мыть руки, что я вам сказала?! – и не торопясь, еще тяжело дыша от непривычного бега, вся красная, отправилась к рукомойнику.

Мы застыли в столбняке. Через какое-то время, когда прошло оглушение, вернулись звуки и зрение, я услышала, как в голос ревут мои братья. Это были ее дети. Произошедшее настолько потрясло мое сознание, что в этот миг я не понимала, где я нахожусь. Перед собой я увидела совершенно неведомого мне, с незнакомыми чертами лица, чужого человека. Сколько я помню себя, я тетку любила. Бывало, что она, тайно давая братьям конфеты, замечала, что я это вижу, разводила передо мной в разные стороны пустые руки с повернутыми вверх ладонями: мол, сама видишь, больше не осталось. А за навернувшиеся от обиды слезы дразнила меня: "плакса", "федул-чего-губы-надул"... Но вскоре я забывала обиду, случавшиеся ее несправедливые наказания, когда из-за ссоры с братьями попадало только мне. Называла ее "мама Тамара", "моя вторая мама", радовалась, когда моя мама уезжала в частые командировки, что я буду жить у них, вместе с Гешей и Вадей. Но в этот момент какая-то ниточка, которая меня с ней связывала, возможно, одна из ниточек, но, наверное, самая главная, оборвалась навсегда. И позже бывало даже, что в минуту нахлынувшего чувства благодарности за ее приветливое слово или пирожок с капустой, только что вынутый из духовки, я к ней потянусь, захочу приласкаться, открыть навстречу свою душу, всегда жаждущую любви и готовую любить... Но в какой-то самый последний миг, когда "вот и припасть", пронзала сердце длинно-острая игла, поднималась до помутнения сознания дурнота. И я опять отодвигалась, уходила от тетки, не могла ей верить и любить по-прежнему. Она никогда не говорила со мной "об этом", никогда не вспоминала тот день, может, даже и забыла его совсем, потому что, возможно, не считала совершившееся чем-то особенным. Но я не могла забыть до конца, забыть навсегда, что она убила раненую птицу, я не могла любить ее так же, как раньше, все прощая. Я не смогла любить ее беспредельно. Беспредельно – это когда твоя душа выходит за пределы времени и пространства, когда в чувстве растворяется плоть и ты не ощущаешь своего тела, а чувствуешь только переполненную любовью свою душу, любовью, которая обнимает весь мир и всех людей. И твоя душа способна его в себя вместить и способна его так сильно любить, потому что в этот момент ты сильно-сильно любишь одного человека. Так я любила деда.

Возможно, птицу уже нельзя было спасти, возможно, она была "инфекционна", как выразилась тетя Тамара, оправдываясь потом перед дедом. Но не проявив сострадания, не поплакав над ней вместе с нами, не потратив на нее свое сердце, не приобщившись к нашей надежде и горю, она убила что-то и во мне. Она убила себя для меня. До этого она была мне родной. Теперь стала чужой. Она убила нашу родственность.

– Дедушка, дедушка, – горячо шептала я вечером, прижимаясь мокрыми щеками к его корявой, ласковой руке. Слезы текли на подушку, под щекой она давно уже была мокрой. – Дедушка, птичку жалко, дедушка, страшно. – Перед моими глазами опять вставала картина, как тетя Тамара бросает птицу в дырку. И от страха перед этим неотступным наваждением я хватала его руки, прижималась к нему, старалась спрятаться, раствориться в груди деда, в его тепле и родном запахе.

Я была маленькой и не знала слов, чтобы высказать страдание, которое терзало меня, и освободиться от ужаса, который меня охватил. Но эти несколько повторявшихся восклицаний, порывистые движения и обжигающие слезы были, наверное, самой пламенной молитвой за всю мою жизнь. Молитвой, которая выражала примерно следующее: "Дедушка, родной, любимый, самый добрый и справедливый, самый сильный и могучий мой защитник, помоги и защити, укрой от злобы и коварства, от обид и душевной жестокости, от ненависти и лжи, помоги пережить это зло и жить дальше, не потерять веру в добро и любовь".

Если бы эта девочка, героиня моего рассказа, не была бы такой маленькой, она бы увидела, что дедушка ее вовсе не такой сильный и могучий. Он был уже старенький, слабый от многолетней болезни сердца и так же беззащитен перед злом и жестокостью. И душа его была такая же нежная, как у его внучки, маленькой, обиженной девочки. Он гладил ее по лицу, волосам, слипшимся от жара, прижимал к губам ее руки.

– Валюшка, дочка, я завтра другу птычку принэсу, а хочешь, курочку на базаре куплю, ту рябеньку, як ты просыла, а хочешь рака, ты ж любышь рака?..

Он сидел рядом с постелью, сгорбившись от жалости к страдающей внучке, от страха ее потерять, слезы влажнили его глаза, капали ей на лицо, мешаясь с ее слезами, и эти слова тоже, наверное, были его невысказанною, переполнявшей сердце молитвой. "Дочка, хорошая, родная, надо терпеть, они меня тоже обижают, дети мои, но надо терпеть, и тебя тоже люди будут обижать, мы с тобой маленькие, а люди разные есть, но надо терпеть, любить и верить, что Господь поможет нам быть добрыми и справедливыми, не умирай, дочка, я тебя очень люблю".

Ночью у меня сделался сильный жар, все время меня мучило наваждение, как тетя Тамара бежит к уборной, как птица тонет, просит пить, задыхается, кричит, зовет меня на помощь, просит ее спасти! Я протягиваю к ней руки и не могу дотянуться. Я кричу: "Дедушка, дедушка!" – и вдруг мне становится легко и радостно, передо мной раскрывается светящейся голубизны бескрайнее небо, все в огромных, как парашюты, бело-розовых яблоневых, пахучих цветах, дедушка высоко-высоко поднимает меня на руках, и я уплываю туда...

Прошло время, и я стала выздоравливать. Когда я пришла в себя, увидела, что лежу в дедушкиной комнате на его постели. Окна плотно занавешены, в комнате полумрак и прохлада. На противоположной стене, в углу, виднелась икона Богородицы и вздрагивал красный огонек лампады. Я тихо и долго, не шевелясь, лежала, вслушиваясь в возвращающийся мир и всматриваясь в таинственное, чуть проступавшее в потемках изображение. Неожиданно Богородица улыбнулась и ласково кивнула. Она будто что-то проговорила, но я не поняла – слова заглушили раздавшиеся громкие голоса за стеной. Но вот тихонько растворилась дверь, и в проеме яркого луча света показался дедушка с кружкой в руках.

– Дедушка, – сказала я удивленно, – Она улыбнулась мне, – и показала на икону.

– Ну и гарно, значить, все позады, скоро поправимось, – тоже улыбнулся дедушка.

– А разве Она знает, что это я, разве Она меня видела?

– Бачила, дочка, бачила, Богородица тэбэ зувсегда бачить. Вона усих бачить, – сказал он необычайно теплым голосом. – Поправляйся и сходым к Ней, хочишь? – Я с готовностью кивнула. – Ну и гарно, на, попэй молочка, воно з пэнками, як ты любышь.

И через некоторое время мы отправились с дедом на железнодорожную станцию, перешли высоким мостом через пути, потом пошли по шпалам да на попутных телегах немного потряслись на колдобинах, пока добрались до неизвестного мне села. А там стояла белая-белая церковь, с зеленой крышей, над которой высоко возносился крест. Народ уже выходил из церкви, сторож собирался запирать дверь, но дедушка упросил его, чтобы нас пустили. "Ой, болела, ой, дюже болела..." – услышала я его слова, которые он шептал сторожу. В тишине храма как-то сразу стало спокойно и легко. Дедушка подошел к иконе, на которой была изображена такая же Богородица, как у него в комнате, поставил свечку, поднял меня на руки и поднес к иконе:

– Валю, дочка, поцелуй Ее, покажи Богородице, что ты Ее тоже любышь...

Когда мы вышли из церкви, то у дверей неожиданно встретили Карповну, она начала меня радостно обнимать и целовать и что-то взволнованно говорить деду. А пока они между собой разговаривали, я смотрела на крест над церковью, и мне показалось, что рядом с крестом я вижу такую же Богородицу, как на иконе, только больших размеров и белую, почти прозрачную, как летние облака, что Ее окружали. Потом Она стала подниматься вверх и медленно таять. Когда я очнулась, чтобы показать Ее деду, видение совсем исчезло, и возле креста ярко горело, слепя глаза, летнее жаркое солнце...

А вскоре опять по вечерам, когда дедушка заканчивал сапожничать, мы забирались с ним вдвоем куда-нибудь в укромное место, под абрикосовое дерево или вишню, чтобы нас никто-никто не нашел, и он начинал мне таинственным шепотом рассказывать сказку, которую придумал за этот день, прожив его, как всегда, молчальником, постукивая молотком и зажимая в губах сапожные гвозди. Так шли дни за днями...

Но нежданно-негаданно произошло чудо. Мой дедушка стал молодым. И не через розовое стекло, а наяву.

Как-то с утра дед ушел из дома, сказав, чтобы его ждали к обеду. И меня почему-то с собой не взял. Никто, правда, на это внимания не обратил, а мне стало обидно: сапоги почистил, картуз, рубашку сменил, наверное, в кино пошел. Прошло время, начали собирать на стол. И тут входит дед, а с ним какая-то тетя.

– Вот я вам и хозяйку привел, – сказал дед весело и даже задиристо. – Сидай, Карповна, обидать будэмо.

"Ой, – узнала я, – да это та тетя, к которой мы в гости ходили!"

Все разом замолчали, я почувствовала, что что-то вокруг изменилось. Только Лида встала, освободив место рядом с дедом, и, улыбаясь во все лицо, принесла еще один стул. Остальные сидели молча, даже не ссорились.

– Ничого, Карповна, – все так же бодро проговорил дед, словно не видя закаменевшей суровости на лицах своих детей, – пообвыкнэмось.

Так в доме поселилась Карповна. Мне и моим братьям она понравилась сразу. У нее были темные густые волосы, собранные на затылке тяжелым калачом, и серые, немного грустные глаза. Она была тихой и молчаливой, но как-то незаметно взяла на себя всю работу по дому. И обед приготовит, и глиняные полы подметет, травкой посыплет, и рубашку деду поштопает. Молчала она не только по складу характера, но и потому, что стеснялась детей деда, робела перед ними, городскими. Стеснялась, что так, неожиданно для всех, появилась в доме, стеснялась и за то, что здесь ей хорошо, что она счастлива, потому что есть у нее человек, единственный, кому она нужна. Об этом она не говорила, но это читалось в ее глазах. Она боялась, что кто-нибудь подумает, что она хочет быть здесь хозяйкой. Нет, ей не нужно было ни власти над детьми, ни авторитета, ни дедовского дома и сада, чего они очень боялись. Ей только надо было быть с дедом, беречь его и помогать ему жить. Она ничего не просила для себя, ей только нужно было быть нужной ему.

Она не стала для нас "взрослой", мы просто звали ее Карповной. Прошла неделя-другая, а казалось, что Карповна жила здесь всегда и я всегда ее знала. К ней не надо было привыкать, не надо было рассказывать, что ты любишь, а что нет. Она всегда знала, что я люблю молоко с пенками, Геша – рисовую кашу, а Валя – куриную лапшу с ножкой. Она стала родной и необходимой сразу же, и казалось, что у меня всегда был дедушка, были братья, была мама и была Карповна. Она была в той же степени родства. Да, “Карповна” стало для меня как определение степени родственности, это слово встало в сознании в том же ряду. У меня был дедушка, была Карповна... Нет, не так. У меня был дедушка, Карповна, мама, братья. Остальные были уже дальше, они стояли за чертой самых близких. С этого времени все взрослые стали делиться для меня на тех, кто любит Карповну, и кто нет. Тетя Мария, жена дедушкиного сына Василия, как-то сказала:

– И что вы все позволяете Карповне, во все она лезет, все прибрала к себе, откуда он такую выискал!

– А мэни вона люба, – откликнулась Лида, широко улыбаясь, – кулиш варить гарно, борщ.

– А, что с нее взять! – махнула на Лиду тетя Тамара, изобразив лицом юродивую. Взрослые вели разговоры, не стесняясь нас: маленькие еще, не разумеют. Как-то тетя Тамара говорит дяде Коле, другому сыну деда:

– Папа совсем рехнулся со своей Карповной, так и дом ей отпишет, а нам ничего не достанется.

– А зачем тебе дом,— спрашивает дядя Коля,— вы же в Москве живете?

– Как зачем? Продать можно, деньги будут!

– Продать вместе с Лидой? Не-ет, Тамара, папа с Карповной еще поживут, смотри, как он помолодел, жалеет она его, добрая женщина.

"Гарна, – подумала я про себя, – тыха"...

Карповна стала необходима нам. Если желудок пуст, то чувство голода воплощалось в слово "Карповна" и ноги неслись к ней за ломтем хлеба и стаканом молока. Если расшибалась коленка, когда мы прыгали с крыш, или разрывались трусы, когда перелезали через чужую изгородь, чтобы сократить путь, опять к ней: "Карповна, помоги скорее, нам некогда!" А Карповна уже торопилась навстречу со склянкой йода, на ходу приговаривая: "Зараз, зараз, дитки мои, цыплятоньки мои, потерпите трошки". "Ой, Карповна, подуй, щиплет", – и когда она наклонялась к моей коленке, от ее головы пахло травами, как в степи, через которую мы ходили к ней в гости. Поэтому я знала, что Карповна нашу шкоду деду не выдаст. И еще, в чем твердо я была уверена: если бы Карповна была тогда, "птицы" бы не было...

В поведении Карповны в доме, в ее отношениях с детьми и родственниками деда, отношении ровном, необидчивом, главным было ее чувство к деду. Она стыдилась, что это чувство может быть заметно, потому что в ее годы, хотя она была значительно моложе деда, в ее простонародном сословии ни говорить, ни думать, ни испытывать этого было не принято. А она испытывала. И как бы молча извинялась за это. Забитости в ней не было, злости и спеси. От нее исходили покой и тишина, как бывает, когда человек после долгих, одиноко-бесцветных лет обрел наконец свое затерянное счастье, возрадовался ему и затих, чтобы не растерять эту драгоценность, не замутить чем-то посторонним, суетным. Я помню, как, несмотря на крупное телосложение, ходила она легко и быстро, с охотой бралась за любую домашнюю работу. А главное, запомнился мне на всю жизнь этот теплый взгляд ее светлых глаз, очерченных темными прямыми ресницами. Даже сейчас вижу, как она смотрела на деда, и если в этот момент она переводила взгляд на меня, не успев внутренне перестроиться, то становилось неловко, будто я прикоснулась к чужой, не принадлежащей мне тайне, залезла в шкатулку и прочитала письмо, которое бережно охраняется от чужого глаза.

Может быть, это ее чувство к деду и несколько лет, которые она прожила с ним, были тем смыслом, которым должна осветиться каждая, даже самая трагическая и нелепая жизнь. Еще молодой Карповна получила с фронта похоронку, в голодные военные годы одного за другим схоронила родителей и двоих малолетних детей. Может, еще многое пришлось ей испытать за свою неяркую праздниками жизнь, чтобы потом, все потеряв, когда ушли страсти и стерлись боли, узнать счастье быть нужной другому, такому же одинокому и обиженному жизнью человеку. Карповне довелось узнать чувство без бурь страстей, без страха и суетности переживаний "любит-не любит", "бросит-не бросит", без сора мелких обид и ненужной борьбы за первенство, как жили тогда большинство семей. Когда человек начинает осознавать, что на все про все – и на скандалы, и на заботы – остается мало времени и сил, к нему приходит мудрость, и все свои неизрасходованные душевные запасы он отдает другому человеку, другим. Приходит старость, и разум подсказывает, что это последний порог жизни, что скоро надо уходить, что пребывание здесь заканчивается, что беседа уже идет при дверях, а дверь широко распахнута, ты скоро выйдешь отсюда, где полно гостей и бурлит жизнь, а ты почти уже и языка не понимаешь, и лиц не узнаешь, потому что они новые, незнакомые – чужие. Они останутся здесь, а тебе пора уходить, освободить им место, и ты выйдешь, как и многие до тебя, обычные, жившие грешной жизнью люди, в неизведанную бесконечность, которая не имеет ни времени, ни пространства. И кто встретит тебя там, кто приветит?.. Ты уйдешь навсегда и не услышишь, как тебя здесь окликнут. Да если и позовут, помянут, то только вначале, а потом забудут о тебе, и ты исчезнешь для них навсегда, тебя уже никогда не будет, как не бывало вовсе. И только одно-единственное может тебе дать силы в этой дороге туда. В то оставшееся время, которое измеряется не годами и потому давно не загадывается дальше завтрашнего дня, мужчина и женщина облагораживают свою старость, отдавая друг другу то, что есть в их душе истинного, в чем всю жизнь ощущали потребность, но чего они не могли сделать раньше – послужить без остатка другому, ничего не требуя взамен. В Карповне была эта душевная мудрость, и потому она принимала все, благодаря судьбу за посланное ей счастье не быть одной.

А дед будто испытывал ее терпение, подтрунивая над ней и задевая ее постоянно. Другим он не давал обижать Карповну, словно это была его плантация, с которой только он один имеет право собирать урожай, бдительно охраняя ее от налетчиков. Он замечал Карповне каждый ее промах, давал ей тридцать три поручения и возмущался, если она не успевала одновременно побывать на крыше, чтобы разбросать вишню для сушки, и слазить в погреб за крынкой молока, потому что "диты вже проголодалысь". Озорно и весело, по-молодому заковыристо отчитывал дед ее за нерасторопность. Карповна вспыхивала, заливалась от смущения краской и убегала куда-нибудь подальше в сад. Откричавшись, слазив в погреб и на крышу, дед успокаивался и бежал в сад разыскивать Карповну. Было видно, что он ни на минуту, как ребенок без мамки, не может находиться без нее.

А вечером, когда дедушка рассказывал мне сказку, обязательно была в ней добрая волшебница с толстой косой по пояс и серыми ласковыми глазами, которая спасала доброго молодца, напоив его живой водой.

– Дедушка, – как-то задала я деду вопрос, который задают маленьким детям глупые взрослые: "Скажи, Ванечка, ты кого больше любишь, маму или папу?", но маленькой была я, и потому вопрос был для меня существенным, – ты кого больше любишь – меня или Карповну?

– Тэбэ, – ответил дед и усмехнулся в усы, – и Карповну... – И затих ненадолго, а потом шепотом, доверительно, как самому лучшему другу: – Ой, дочка, тэбэ ще скильки людэй любыть будуть, а Карповну бильше никто, тильки я...

– Почему только ты, я тоже люблю Карповну.

Дед помолчал, а потом хитро прищурился:

– А ты кого бильшэ любишь, мэнэ чи Карповну? – И засмеялся, поворошив мои волосы: – Добрэ, пишлы спать, а то Карповна заждалась...

Деда похоронили на сельском кладбище, в степу, с завалившимися могилами и крестами, на котором ничего не росло, потому что летом жара выжигала всю растительность, и кладбище имело безликий, неодушевленный вид. Так, как бы случайно, как часть безжизненного пейзажа, среди выжженной, мертвой желтизны равнины образовалось несколько бугорков вздыбленной глины, а над ними редкие, покосившиеся голубцы деревянных крестов. И никогда не подумаешь, что этим кончается человеческая жизнь. Глина и песок, и в этой плотной, не нарушаемой человеческой речью тишине неслышно скользят живущие своими заботами изящные ящерицы, исчезая в трещинах окаменелой земли. При чем, думается, глядя на это, здесь люди и кто сказал, что они главенствуют в мире?

Могилу деду вырыли рядом с бабушкиным бугорком, перенесли крест по центру, поставив между ними, и, встав кругом, все сфотографировались на память. Больше в полном составе детям его собираться не пришлось. Род распался на несколько отдельных семей, которые зажили уже самостоятельной, обособленной жизнью. Карповну фотография не запечатлела.

После похорон Карповна в дом не вернулась. Прямо с кладбища ушла к себе в соседнее село. В гости к себе не звала, не приезжала и сама. Она исчезла из жизни этого дома так же тихо, как и вошла в него. Она была нужна только деду, как его время, его жизнь, его молодость. Она и была его жизнью. А он – ее. Вскоре она умерла. У нас об этом узнали через полгода после ее смерти.

Незаметные земные люди, ничего не осталось от них. Прах, соединившийся с землей и ставший землей навечно. Ушел в чужие руки родовой дом, заглох не обихоженный заботливыми руками сад, рассыпалась на мелкие части когда-то многочисленная семья... Казалось бы, что дала их жизнь, будто и не бывшая вовсе? Но только вот загадка: ведь я по-прежнему, как и раньше, люблю дедушку и, как и раньше, жду от него помощи и совета. Когда мне бывает невмоготу, тяжело и одиноко, когда я попадаю в беду и никто на земле мне помочь не может, тогда я хочу, мысленно очень прошу, чтобы мне приснился дедушка. И во сне я опять переношусь в те места, в сад с вишнями и абрикосами и белой, залитой солнцем хаткой. И такой же, залитый ярким солнечным светом, в ослепительно белой, длинной, до земли, холщовой рубахе, выходит ко мне из хатки, щурясь от яркого света, дедушка. Он останавливается на пороге, на некотором расстоянии от меня, будто для того, чтобы внимательно рассмотреть, с чем я к нему пришла. И я вижу в его нежном взгляде, во всей его фигуре сердечное участие ко мне, так и оставшейся для него маленькой девочкой, которой он готов рассказать свою очередную добрую сказку, придуманную как раз к моему приходу. Она опять меня чему-нибудь научит, что даст силы и разум увидеть мир в его гармонии и красоте. "Терпи, дочка, верь и терпи, – говорит он мне тихо, ласково и спокойно, – все будет хорошо, ведь ты же знаешь, что я тебя люблю". И правда, куда-то уходит тревога, все проясняется и как-то само собой образуется, рассеиваются козни и наветы недобрых людей, и, казалось бы, в совсем безысходной ситуации вдруг неожиданно находится выход. Как когда-то в той волшебной сказке, которую нашептал мне дедушка вечером, в той далекой, почти нереальной жизни...

Я уже много лет его не вижу, но у меня нет ощущения, что его нет. Мне частенько кажется, что он рядом со мной, я чувствую его помощь и защиту, как всегда чувствовала это в детстве. И так же, как в детстве, я чувствую, что он очень любит меня, любит меня до сих пор.

Ведь любовь не перестает быть никогда...

1985 г.

© Валентина СОЛОГУБ
Рисунки Елены Пеньковой