Один из самых свободных художников
в русской литературе
А.П. Чехов (1860–1904)

О Чехове можно сказать, что он один из самых свободных художников в русской литературе.

По значению поставленных им вопросов, по его проникновению в глубину русской души, с ее мучительными поисками высшего смысла жизни и высшей правды, Чехов превзошел “певца любви” Тургенева и бытописателя русских типов Гончарова. В своих произведениях писатель всегда подчеркивал основную стихию русской души – русское Богоискательство в различных его формах и на разных ступенях русской культуры.

Он своей собственной личностью и духовным состоянием своих героев из среды русской интеллигенции знаменовал кризис русского рационализма как господствующего направления еще задолго до того времени, когда этот кризис с несомненной очевидностью наступил для значительного большинства. Чехов сумел ощутить его первые трещины.

Антон Павлович Чехов с ранних лет своей жизни был знаком с Церковью, с православным богослужением; в одном из писем к И.Л. Леонтьеву он писал: “Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание: с церковным пением, с чтением Апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне... Когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио “Да исправится...” или же “Архангельский глас”, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям” (1, с. 5).

Писатель действительно близко знал весь церковный и духовный строй Православия и поэтому никогда не допускал ошибок в названии церковных служб, молитв, песнопений, церковной утвари и очень хорошо знал иерархическую подчиненность. В письме к Н.А. Хлопову он писал: “Я прочитал Ваш рассказ... он успеха иметь не будет. Причина не в сюжете, не в исполнении, а в поправимых пустяках – в чисто московской небрежности отделки и кое-каких деталях, неважных по существу, но режущих глаза... Где Вы видели церковного попечителя Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты, или ктиторы, но никакие старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют права и власти переводить дьячка с одного места на другое... это дело архиерейское... В конце рассказа дьячок поет: “Благослови душе моя, Господи, и возрадуется...” Такой молитвы нет. Есть же такая: “Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его” (1, с. 90).

Чехов вынес из религиозного воспитания в семье сильное впечатление в пользу живой и сердечной веры. Он пережил сам восторг молитвы и радость церковного богослужения, но, повзрослев, поступив на медицинский факультет университета, начал терять свою веру. Он попал в новую среду, в которой существовала только вера в материю и в “органическую клетку”. Образование, полученное им на медицинском факультете, несомненно, утвердило его в этом направлении, утвердило настолько, что, не будучи ни в какой мере атеистом по своей душевной природе, он принял обязательное безбожие в основу своего сознания, будучи глубоко убежден, что “образованный человек не может верить в Бога”. А когда молодой писатель начал издавать свои первые произведения, он встретился в редакции с людьми, чуждыми вере, смеющимися над религиозными думами Достоевского. И эта среда окончательно вытравила в молодом писателе живость религиозных впечатлений детства и сделала его равнодушным к живому опыту веры. Однако Чехов не стал совершенно безрелигиозным или равнодушным к вере писателем – впечатления церковного детства не оставили его.

Чехова нельзя назвать безучастным к религиозным вопросам, как истинный художник он понимал, что Бога нельзя обойти молчанием. Можно перечитать десятки томов Гончарова, Тургенева, Писемского и не найти ни одной страницы разговора о Боге, вере и бессмертии. Антон Павлович в этом смысле ближе к Достоевскому, Толстому, Лескову.

Герои Чехова часто участвуют в религиозных разговорах, высказывают свои верования и сомнения, цитируют Библию, рассуждают на евангельские темы, часто исполняют церковные таинства и обряды, присутствуют на богослужениях и крестных ходах и переживают глубокие религиозные волнения, ощущение Бога Живаго и радости, сильной, восторженной, неземной.

Писатель понимал и допускал возможность живого опыта веры. Восхищение церковным благолепием и умиление сердца не вызывали в нем никакой иронии, а описывались спокойным и серьезным тоном, часто с оттенком чего-то теплого и сердечного. И в тоже время писателю были знакомы чувства типичного русского интеллигента исхода XIX века – равнодушие к вере и религии. Ему были знакомы все отрицания и возражения против религии. И сам он колебался, сомневался.

В своих воспоминаниях о Чехове И.А. Бунин написал: «Что думал он о смерти? Много раз старательно твердо говорил он мне, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор: “Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я как дважды два четыре докажу вам, что бессмертие – вздор”. Но потом несколько раз еще тверже говорил прямо противоположное: “Ни в каком случае мы не можем исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие – факт. Вот погодите, я докажу вам это”» (письмо к Бунину, 2, с. 361).

“Всем нам, без исключения, предлежит смерть; все мы должны вратами смерти вступить в вечность и пребыть в вечности навсегда. Земная жизнь есть преддверие к вечности. Она – как бы тесная и душная передняя комната перед великолепнейшими и обширнейшими чертогами. В вечности уготовано для нас Божие Царство; вне его – бесконечное горе, бедствие, которое никогда не прекратится, – плач и рыдание, которые никогда не утешатся и никогда не умолкнут. Если бы завтра, через неделю, через месяц, предстояло событие, долженствующее решить нашу земную участь или во благо, или во вред нам: не приняли ли бы мы всех мер, всех усилий, всех предосторожностей, чтоб направить событие к благоприятному для нас исходу? Обратим же внимание на нашу участь в вечности. Отвергнем сон уныния и забывчивости, в который мы погружены; отвергнем ослепление, отвергнем самообольщение, предоставляющее человеку жизнь его на земле бесконечною. Поверим достовернейшей истине. Поверим, что всем нам предстоит неизбежная смерть. Как верно то, что мы умрем, так необходимо то, чтобы мы позаботились о нашей участи в стране загробной” (3, с. 284).

В этих бесценных словах мы услышали не доказательство сомневающегося в бессмертии Чехова, а утверждение этого факта, который ясно предупреждает каждого человека, что “земная жизнь есть преддверие к вечности” (святитель Игнатий Брянчанинов).

Но Чехов сомневался в этом и в последние дни своей жизни: “Он умирал как-то поразительно спокойно, философски-равнодушно, – вспоминал А.А. Измайлов, – заботясь о переводе денег на имя жены, и вычислил самый момент смерти, сказав по-немецки: “Умираю”. Вот все... Холодное ожидание... Ни выкрика страдания и умиления, ни страха... и всего меньше какой-нибудь растерянности, слабости воли” (статья А.А. Измайлова, 2, с. 394).

Писатель колебался и так и не решил вопроса о выборе между детскою верою и студенческим неверием, а потому, с постоянным его тактом и выдержкою, постеснялся высказать перед другими самые сокровенные свои убеждения.

Сочинения же писателя дают обильный материал для одного определенного вывода о нем: он был близок религии и Церкви. Сам он так характеризовал себя: “Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индеферентист. Я хотел бы быть свободным художником – и только... ” (письмо А.Н. Плещееву, 2, с. 446).

В суждениях А.П. Чехова о религии, по его письмам и рассказам, мы не встретим особенно патетических и отвлеченных мнений: здесь можно будет увидеть спокойное обсуждение предмета – без догматических выводов, резких приговоров. Это отсутствие горячности, резкости составляет характерное свойство всех произведений писателя, которое заметно и в его мнениях о Церкви и духовенстве.

В рассказах А.П. Чехова, в которых он использует Библию и рассуждает о религии и Церкви, чувствуется не только глубокое понимание и близкое знакомство автора с Церковью, но и ясно ощущается сердечность и теплота, высокий порыв его реального переживания, а не искусственные, фальшиво-вымученные фразы о настроениях веры. Художник далеко не чужд был сокровенной, религиозной настроенности и живых ощущений радости молитвы и радости веры, иначе не было бы многих его замечательных произведений.

Приведем известное письмо А.П. Чехова, в котором он заявляет о том, что ему “близка вера Толстого”.

“Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру... Скажу еще о “Воскресении”. У Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия – это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Надо сначала уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстами” (письмо к М.О. Меньшикову, 2, с. 423).

В этом противоречивом письме, в первой части которого писатель сам назвал себя неверующим, а далее справедливо осуждает Толстого за непонимание Евангелия и неприятия им Евангельской Истины (надо сначала уверовать в Евангелие...), видно, что Антон Павлович не удалился в ту веру, которую имел уже Толстой, хотя признается, что его вера ему наиболее близка...

“При чтении Евангелия не ищи наслаждений, не ищи восторгов, не ищи блестящих мыслей: ищи увидеть непогрешительно Святую Истину. Не довольствуйся одним бесплодным чтением Евангелия; старайся исполнять его заповедания, читай его делами. Это Книга Жизни, и надо читать ее жизнью... Раскрывая для чтения книгу – Святое Евангелие, вспомни, что она решит твою вечную участь. По ней мы будем судимы, и, смотря по тому, каковы были здесь на земле по отношению к ней, получим в удел или вечное блаженство, или вечные казни...” (3, с. 106).

“Истина – от Бога, в слове Божием содержится, и благодатию Христовою постигается” (4, с. 307). Чехов именно так и хотел понимать Евангельскую Истину, хотел видеть такое понимание и у Толстого. Именно у Чехова, а не у Толстого, художественно изображено истинное воскресение души.

Рассудочное раскаяние Нехлюдова и рассудочное признание им своей вины перед Масловой, за которой готов он следовать на каторгу “во имя долга”, ни в каком смысле не может быть названо воскресением. Поступок Нехлюдова – порыв гуманиста, руководимого не Богом, а принципиальным решением действовать во имя совсем не христианского, а чисто человеческого, надуманного “добра”, диктуемого в конечном итоге человеческим эгоизмом.

Толстой много и постоянно говорил и рассуждал о Боге. Чехов – только иногда упоминал. Но деликатно, тонко.

В повести “Дуэль” Чехов показывает коренное изменение жизни Лаевского и Надежды Федоровны после происшедшей дуэли. Пусть эти люди еще не знают по-настоящему Бога, и по-настоящему еще не верят в Него, но подлинная христианская правда уже очистила, смягчила и победила их души, уже затеплила в них искру не отвлеченно-гуманной, а истинно Христовой любви. “Какие люди! – говорил дьякон вполголоса. – Боже мой, какие люди. Воистину десница Божия насадила виноград сей! Господи! Господи! Один победил тысячи, а другой тьмы”.

У Толстого, рассудок которого то подставлял, то отрицал те или иные предпосылки веры, то останавливался на христианстве, то на буддизме, то на мудрецах всех стран и народов, то на личном устремлении к Богу и к смерти вообще, верования легко менялись, как только менялась ценность той или иной его логической посылки.

У Чехова, кроме рассудочного разума, было сердце, были реальные переживания веры, опыт именно православной церковной жизни. И как ни соблазнялся рассудок против православной церковности, сердце привлекало душу писателя к заветным переживаниям духа.

Чехов был участливо добр в отношении православного духовенства. Им изображены архиереи, архимандриты, протоиереи, священники, диаконы, дьячки, монахи и студенты Духовной академии. Изображены не один раз певчие, церковные сторожа, кладбищенские караульщики, странники по монастырям, богомольцы. “Последнее время он часто мечтал вслух, – вспоминал И.А. Бунин. – Стать бы странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке у монастырских ворот” (письма к Бунину, 2, с. 361).

Думал так писатель потому, что верил в Православие и не удалился от него окончательно. Он родился и умер в ограде Православной Церкви. И это видно, когда он разговаривает с безусловно православным человеком.

В своих сочинениях Чехов часто использует текст Священного Писания, он обращается к Евангелию от Матфея, Евангелию от Луки, Евангелию от Иоанна, к Ветхому Завету, используя строки из Псалтири.

В рассказе “Студент” (в газете была публикация о нем. – Ред.) Чехов обращается к содержанию Страстных Евангелий, это единственное произведение, где Чехов прямо говорит о Христе.

Студент Духовной академии Великопольский возвращается весной, в Великую Пятницу, с тяги и подходит к огородам, где у костра две женщины, мать и дочь, после ужина моют посуду. Студент смотрит кругом, и эта ночь напоминает ему ту холодную ночь и тот костер, у которого грелся апостол Петр. И он начинает пересказывать им Евангелие.

«Если помнишь, во время Тайной Вечери Петр сказал Иисусу: “С Тобою я готов и в темницу и на смерть”. А Господь ему на это: “Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня” (2, с. 307)».

Чехов почти дословно передает Евангелие от Луки. В первом случае только отсутствует обращение апостола Петра к Господу и в конце цитаты опущена вторая часть составного сказуемого – “идти”.

Он отвечал Ему: Господи! С Тобою я готов и в темницу и на смерть идти (Лк. 22, 33).

Во второй цитате, в предложении, передающем речь Спасителя, писатель изменяет порядок слов: существительное “петел” употребляет из церковно-славянского текста и тут же дает это слово в русском переводе.

Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня (Лк. 22, 34).

Далее студент продолжает свое повествование: “После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал Его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как его били... Пришли к первосвященнику, Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся (2, с. 307)”.

Выделенные слова, которые употребляются у Чехова без кавычек, передают содержание стиха 18 из 18-й главы Евангелия от Иоанна: Между тем рабы и служители, разведши огонь, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр же стоял с ними и грелся (Ин. 18, 18).

Писатель не захотел дословно передать цитату из Евангелия, он передает ее устами своего героя. Примечательно, что вместо существительного “раб” Чехов употребил современное слово “работник”.

«Одна женщина, увидев его, сказала: “И этот был с Иисусом”, – то есть что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядывали на него, потому что он смутился и сказал: “Я не знаю Его” (2, с. 308)».

Из этого отрывка видно, что Чехов постоянно следил только за художественной стороной рассказа, поэтому нарушал порядок евангельских событий, сокращал цитаты или добавлял в них свои слова, но все это делал аккуратно, с благоговением.

В рассказе “Студент” в большинстве случаев указываются точные цитаты из Евангелия, они вкраплены в свободное изложение событий Священной Истории. В повествовании студента Духовной академии органически сочетаются формы разговорной речи и евангельского рассказа. В этом сказалось не только знание Чеховым с детства текстов Священного Писания, но и восприятие лексики Библии, ее фразеологии.

Бунин, говоря о тяжелых сторонах детства Чехова, находил, что “единственное оправдание – если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов: ни “Святой ночью”, ни “Студента”, ни “Святых гор”, ни “Архиерея”, не было бы, может быть, и “Убийства” без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ” (5, с. 170).

В рассказе “Святой ночью” Чехов повествует о своей встрече в пасхальную ночь на пароме реки Голтвы с послушником Иеронимом. Между ними завязывается разговор. Тихий, застенчивый послушник рассказывает о своем горе. У него только что умер самый близкий друг, самый дорогой ему человек, иеродиакон Николай...

И то, что он сообщает о Николае, о его смиренной, ласковой и кроткой душе, о его высокой религиозной настроенности, об особенной любви к церковному песнопению, которое выражалось у него в том, что он сам сочинял акафисты, – все это открывало и светлую душу самого Иеронима. Такой рассказ не может быть написан неверующим человеком.

В рассказе Чехов раскрыл тему братской любви, той любви, которой по сей день не достает в нашей жизни, на которой зиждется православная вера. Ибо о ней Господь говорит: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13).

В рассказе “Святою ночью” все повествование буквально пронизано евангельской мыслью о любви к ближнему: возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф. 22, 39). Эту мысль замечательно разъясняет святитель Игнатий (Брянчанинов): “Отвергнув вражду, отвергнув пристрастие, отрекшись от плотской любви, стяжи любовь духовную, уклонись от зла и сотвори благо. Воздай почтение ближнему как образу Божию – почтение в душе твоей, невидимо для других, явное лишь для совести твоей. Деятельность твоя да будет таинственно сообразна твоему душевному настроению. Воздай почтение ближнему, не различая возраста, пола, сословия, и постепенно начнет являться в сердце твоем святая любовь. Причина этой святой любви – не плоть и кровь, не влечение чувств – Бог” (4, с. 125).

В рассказах Чехов часто заменял слова церковной лексики, которая и в те времена была понятна не каждому человеку, лексикой светской. Сам хорошо понимая церковную речь духовенства, церкновнославянский язык богослужения, тем не менее относился к ним уже как к чему-то очень древнему – “древние, тяжелые, как кованная парча или старинный оклад на иконе, церковнославянские эпитеты". Может быть, по этой причине Чехов редко использовал в своих произведениях церковнославянский текст Священного Писания.

Провозглашая себя неверующим, Чехов тем не менее писал как человек религиозный, а герои его произведений не утратили своего отношения к церковному языку, он их не тяготил, а восторженно радовал их верующие и любящие сердца.

Литература